АЛЬФРЕД ЛЮДВИГОВИЧ БЁМ
О Евг. Замятине
30 апреля 1937 г.
Смерть Евгения Ивановича Замятина прошла едва замеченной. Ни эмигрантская печать, ни тем более советская не нашли нужным посвятить памяти Замятина мало-мальски значительных статей. А ведь ушел из жизни и из литературы писатель далеко не рядовой, писатель, занявший уже до революции видное место в литературе, а после революции занявший в ней руководящее положение.
Е. Замятин оказался на стыке между литературой старой и литературой новой. Он был прочно связан с традицией, и гоголевская линия русской литературы нашла в нем талантливого преемника. Сочетание бытового с фантастическим характерно для его первых произведений, и это сочетание становится для него чуть ли не программным требованием. "Для сегодняшней литературы, — пишет Замятин в одной из своих теоретических статей, — плоскость быта — то же, что земля для аэроплана: только путь для разбега — чтобы потом вверх — от быта к бытию, к философии, фантастике"[1]. Сгущение быта у Замятина придает действительности фантастические формы; выведенные им образцы превращаются в символы. «Уездное» Замятина[2] при всей реалистической манере его письма, так же далеко от реальной действительности, как и провинциальное Гоголя. Другой путь преодоления реализма был в стилизации Замятина. Он ее с большой художественной силой применил в «Островитянах»[3]. Быт Англии здесь преломлен сквозь особую художественную призму; он стилизован и препарирован для создания впечатления механичности и однообразия, отрыва от жизни. Замятиным при этом руководит сознательное стремление вывести литературу на новый путь. "Признак живой литературы, — писал он, — ... отречение от истины, то есть оттого, что все знают и до этой минуты знали — сход с канонических рельсов, с широкого большака. Большак русской литературы, до лоску наезженный гигантскими обозами Толстого, Горького, Чехова — реализм, быт ... . Рельсы, до святости канонизированные Блоком, Сологубом, Белым, — отрекшийся от быта символизм: следовательно — уйти к быту"[4]. Поиски нового синтеза между бытом и фантастикой, реализмом и символизмом — такова была художественная задача Замятина. Разрешению этой задачи — по-разному -- посвятили себя в то время все видные советские писатели "попутчики": Л. Леонов. В. Иванов, К. Федин, И. Бабель, В. Каверин. Замятин, ранее других и более отчетливо осознавший требование сочетания быта с символом, по праву занял руководящее место в литературе периода "военного коммунизма", и с его именем прочно связано литературное объединение «Серапионовы братья»[5], вписавшее в историю русской литературы значительную страницу.
Другая черта, роднящая Е. Замятина с русской классической литературой, это его "идеализм". Несмотря на то, что стихия его творчества — современность, что он очень редко берет сюжетом прошлое, он никогда не остается в пределах этого настоящего. Литература для него — прозрение в будущее. "Живая литература живет не по вчерашним часам, и не по сегодняшним, а по завтрашним," —говорит он. — "Это — матрос, посланный вверх, на мачту, откуда ему видны гибнущие корабли, видны айсберги и мальстремы, еще не различимые с палубы. Его можно стащить с мачты и поставить к котлам, к кабестану, но это ничего не изменит: остается мачта — и другому с мачты будет видно то же, что первому"[6]. Этот "идеализм" Замятина неизбежно должен был привести его рано или поздно к конфликту с советскими чиновниками от литературы. "Исполнять заказ" он не умел, и в своих произведениях он не поступался своей писательской совестью. В библиографическом словаре «Писатели современной эпохи», вышедшем в 1928 г., можно найти глухое указание на то, как временами далеко заходил конфликт между Замятиным и властью. "В сентябре 1922 г., — сказано там, — был арестован и пробыл под арестом в течение месяца"[7].
Уже тогда его собирались выслать из России, но высылку удалось предотвратить. Когда позже, вне России, был опубликован его утопический роман «Мы»[8], в котором он едко высмеял уравнительные тенденции коммунизма, он был окончательно зачислен в ряды "реакционных" писателей. Воронский, тогда занимавший руководящее место в официальной критике, писал о Замятине, заодно осуждая весь его послеоктябрьский литературный путь: "... после Октября Замятин написал ряд рассказов, сказок, доставивших несомненное удовлетворение самым ярым врагам Октября и большое искреннее огорчение и негодование знавшим и ценившим его талант..."[9]
В 1931 г. ему удалось получить разрешение на выезд за границу; было ясно, что он обратно не вернется. Уже первые его выступления в Европе с докладами, еще под покровительством официальных советских представительств, были так далеки от обычного восхваления советских культурных достижений, что вызывали явное недовольство в кругах верноподданных коммунистов. Но, и это тоже характерно для Замятина, он не хотел переходить в эмигрантские ряды. Думаю, останавливало его и то, что обстановка эмигрантской литературной жизни была ему глубоко чужда. Слишком уж прочно был он связан за годы гражданской войны и нэпа с советской действительностью. Поэтому, он легче себя чувствовал в иностранной литературной и театральной среде, чем в русской. Так создалась та отчужденность, которая выявилась в столь слабой реакции на его кончину.
Что связало Замятина с первым периодом русской революции? Он принадлежал к тем писателям, для которых все устойчивое, косное, оплывшее жиром быта, вызывало глубокое отвращение.
Протестом, бунтом против косности и были первые произведения Замятина, его «Уездное» и «На куличках»[10]. Машинная, интегрированная Англия дала ему материал для стилизованного выявления той же косности, ведущей к умерщвлению человеческой души. Всякое нарушение устойчивости, выход из равновесия казался ему просветом, выходом из безнадежной скуки однообразия и застоя. Герои Замятина, это фантасты, мечтающие зажечь фонарь среди непроглядной тьмы («Север»[11] — Марей), Вообще, все взрывчатое, нарушающее установившийся порядок и строй, казалось освобождением из плена быта. Революция представлялась именно таким выходом из берегов, очищающим половодьем. Это романтическое отношение к революции Замятин разделял со многими.
Начало революции его застало вне России. Он вернулся в Россию только в сентябре 1917 г. "Очень жалко, — писал он позже, — что не видел февральской революции и знаю только октябрьскую. Это все равно, что никогда не знать влюбленности и однажды утром проснуться женатым, уже лет этак десять". Уже из этих слов видно, как быстро спал романтизм Замятина. Суровая действительность заглянула ему в глаза, и он с удивительной художественной силой отразил ее в своем творчестве. Его повести «Мамай»[12] и «Пещера»[13] принадлежат к тем памятникам художественной литературы эпохи революции, по которым будущие поколения смогут себе представить, каким ужасом была наполнена повседневная жизнь русского интеллигента в годы военного коммунизма. По силе художественной изобразительности я мог бы сравнить эти повести только с «Солнцем мертвых» И. Шмелева[14].
Позже, может быть, в связи с общей обстановкой советской жизни, Замятин стал писать суше и формальней. Он был безупречным стилистом и исключительным мастером того, что формальная школа именует "сказом". («О том, как исцелен был отрок Эразм»[15]. Его все больше тянуло в сторону театра. «Блоха»[16] и «Общество почетных звонарей»[17] создали ему имя и в этой области. Он упорно работал над трагедией «Атилла»[18].
Одиноким и почти забытым умер Евгений Замятин, этот "европеец" в России и "русский" в Европе, далеко от родины, в Париже. И все же, я убежден в этом, именно там, на родине, на эту преждевременную смерть не одно писательское сердце болезненно отозвалось. Ведь был он для многих — и это не забывается — не только собратом по перу, но и учителем и наставником. Был он и настоящим писателем, для которого писатель — это "матрос на мачте" указывающий путь кораблю во время бури. Такой бурей рисовалась ему русская действительность. Его самого "стащили с мачты", но — по его словам — это ничего не изменило: остается мачта, и другому с мачты видно то же, что и ему.
Прага
20 апреля 1937 г.
Печатается по: Меч. — 23 мая 1937.
[1] Замятин Е. О литературе, революции, энтропии и причем// Замятин Е. Сочинения. — М., 1988. — С. 451.
[2] Замятин Е. Уездное// Заветы. – 1913. — № 5. —рассказы. — П., 1916. Отд. изд.: Уездное. Повести и рассказы. – П., 1916.
[3] Замятин Е. Островитяне. Повести и рассказы. — П.—Б., 1922.
[4] Замятин Е. О литературе ...//Замятин Е. Сочинения. – М., 1988. — С. 451.
[5] «Серапионовы братья» — литературная группа, основанная 1 февраля 1921 г. в Петрограде при «Доме искусств». Встречи группы продолжались до 1929 г.
[6] Замятин Е. О литературе ...// Замятин Е. Сочинения. — М.. 1988. — С. 448.
[7] См. Писатели современной эпохи. Биобиблиографический словарь русских писателей XX века. — Т. 1. — М., 1928. — С. 132.
[8] Роман «Мы» впервые был опубликован в английском переводе (We. Transl. G. Zilboorg. N. Y., Dutlon, 1924), затем на чешском языке в газете «Лидове новины» (Lidove noviny. – 1926. — октябрь-декабрь. — № 510-640). Отдельной книжкой чешский перевод вышел годом позже {My. Prel. V.Koenig. — Praha, 1927), По-русски роман был впервые опубликован в сокращенном варианте пражским журналом «Воля России» (1927. № 1-4).
[9] Воронский А. Литературные портреты. — В 2-х томах. — Т. 1. — М., 1928. — С. 95.
[10] Замятин Е. На куличках// Заветы. — 1914. — № 3. — Отд. изд. – Берлин, 1923.
[11] Замятин Е. Север// Петербургский альманах. — Пг., 1922. — Отд. изд.: под заглавием «Фонарь». — М., 1926.
[12] Замятин Е. Мамай// Дом искусств. — 1921. — № 1.
[13] Замятин Е. Пещера// 3аписки мечтателей. – 1922. — № 5.
[14] Шмелев И. Солнце мертвых. — Отд. изд.: Париж, 1926.
[15] Замятин Е. О том, как исцелен был отрок Эразм. — Берлин, 1922.
[16] Замятин Е. Блоха. Игра в 4-х действиях// Сб. статей Е. Замятина, Б. Эйхенбаума, Н. Монахова, Б. Кустодиева и А. Лейферта. — М., 1925.
[17] Замятин Е. Общество почетных звонарей. — Л.: Мысль, 1925.
[18] Замятин Е. Атилла// Новый журнал. – 1950. — № 24.
|
