Добавить в избранное
Рекомендуем:

Анонсы
  • Участие в конференциях >>>
  • А. Алексин: Я себя детским писателем не считаю >>>





Все записи и отзывы


Случайный выбор
  • Статьи на иностранных языках  >>>
  • БОРАТЫНСКИЙ  >>>
  • Альфред Бём - Ещё о Гумилёве  >>>

 
Анонсы:


Анонсы
  • Альфред Бём - Мысли о тургеневе >>>
  • “Извините, а оплата?” >>>






А. Алексин: Я себя детским писателем не считаю

Автор оригинала:
А. Алексин

 

АНАТОЛИЙ АЛЕКСИН: Я СЕБЯ ДЕТСКИМ ПИСАТЕЛЕМ НЕ СЧИТАЮ
Ноябрь 1995, Тель-Авив.
 
Как же вы решились на отъезд?
После того как в 1937 году арестовали моего отца, я ничего не боялся. Пожалуй, кроме двух вещей: слепоты и инсульта. Вот глаза меня и настигли. У меня страшная форма глаукомы. В сегодняшних условиях в России зрение мое спасти будет невозможно. Даже притом, что есть Святослав Федоров[1], который ко мне хорошо относится. Дело ведь не в операции. Нужны лекарства, и не просто лекарства. Глаукома — необратимая болезнь, ее можно только приостановить. Для меня встал вопрос: либо в Израиле зрячим, либо в России слепым. Второе. Я выступил на встрече Ельцина 16 апреля 1993 г. на встрече с ин­теллигенцией в Большом театре, я выступил первым, говорил фашизме и антисемитизме. Поддержал меня и Ельцин, и весь Бетховенский зал. Но жить стало трудно. Стали звонить ночам, почему-то всегда около 4 утра. Угрозы, оскорбле­ния. Продолжалось это долго. Мы с женой приняли тяжелое решение об отъезде.
Как вас приняли на новом месте?
Когда я приехал, у меня брали интервью буквально все газеты. Всех удивляло, что я приехал, получив все советские премии.Кто где живет — проблема чисто советская. Если Рос­сия вписывается в цивилизованное общество, то проблема эта просто не может существовать, ибо она не стыкуется с Декла­рацией прав человека. Каждый человек имеет право жить, где он хочет. Человек ни перед кем не должен отчитываться — где он хочет жить, почему и т.п.
Но вы уехали именно сейчас, когда для многих писате­лей открылись новые возможности.
Я принадлежу к тем писателям, которые категорически не признают перечеркивания нашего прошлого. Я считаю, что это предательство. Читая многих современных деятелей куль­туры, я думаю: как вам не стыдно! Как же вам не стыдно, на­пример, поносить встречи Хрущева с интеллигенцией. Он был достаточно темным и необразованным, но вопреки всему ЦК партии именно он освободил страну от сталинского наследия. Он поднял железный занавес, до него и в Болгарию никто не ездил. Он разрушил сталинские лагеря смерти. Он отменил крепостное право во второй раз после 1861 года. При нем по­летел в космос Гагарин. И пенсии он увеличил во много раз. И при нем десять хозяек перестали выходить на одну кухню. Ему можно предъявить множество претензий, но, как писал Твардовский, «И все же, все же, все же...» У него есть смерт­ные грехи — хотя бы Новочеркасск. Но он уверял в разгово­ре со мной, да и Аджубей мне говорил, что Кириченко был за это отстранен от всех должностей и сурово наказан. Конечно, расправа с Пастернаком — на его совести, и Манеж. Манеж, правда, сильно преувеличен. Но когда умер Ильичев, который его натравил, появился некролог за подписью Горбачева, где подчеркивался его огромный вклад в советскую культуру. Я тогда в «Литературной газете» выступил с протестом. Я тог­да написал, что самые темные страницы нашей истории связаны с ним. Но когда ругают поведение Хрущева на этих встречах с интеллигенцией, то почему же они не рвали свои пригласительные билеты, а раболепствуя, ходили? Что же вы выскакивали из кустов и хватали его под руку, чтобы вас запечатлели фотографы и кинокамеры? И говорить, что у нас ничего не было — ни театра, ни великой литературы, ни полетов в кос­мос, а вот пришел Михаил Сергеевич со своей перестройкой и все сразу началось — несправедливо. Ничего подобного! Бы­ла великая страна, великая. В духовном плане, в смысле социальной защищенности людей было много такого, на что мож­но было бы обернуться и над чем можно было бы задуматься. Журнал «Юность», где я был десятки лет членом редколле­гии, выходил тиражом 3 600 000, и на него нельзя было под­писаться и люди стояли ночами. Театры были на дотации го­сударства, и всегда стояли очереди за билетами, ведь это же все было, господа! Был великолепный детский театр, которого сейчас нет, он стал Молодежным, стало быть, взрослым те­атром. Другие детские театры ставят спектакли, на которые зрители до 16 лет не допускаются. А Наталья Сац — благо­родный фанатик детского музыкального театра — в свое вре­мя выбила для театра здание у Хрущева. Как же можно было лишать детей своего театра? А детский кинематограф — он что, есть, что ли? У нас был достойный кинематограф, вполне способный соперничать с кинематографом других стран. Поэ­тому, при всех безобразиях, при всем том, что очень многое в прошлом меня категорически не устраивает, а что разве не шли смелейшие спектакли в «Современнике», на Таганке? Де­ло культуры было организовано блестяще. Поэтому та­кое перечеркивание жизни поколений — позорное занятие. При этом нельзя замалчивать то, что было плохо. Например, одну из моих повестей, которая мне казалась очень удачной, неожиданно раздолбали с чисто сталинистских позиций. Она для того времени оказалась слишком смелой, хотя я никогда специально, в ущерб художественности, к этой смелости не стремился. И тут Сталин вдруг сказал, что нужен конфликт. И тогда на ура прошел рассказ, который назывался «Неправ­да». Написан он от имени мальчика, чьим кумиром был отец. Он называл маму мальчика малышом, хотя она не была маленького роста, и мальчик умилялся тому, как же отец любит маму, если так нежно ее называет. И вдруг он видит отца в кино с женщиной маленького роста, и вдруг он понимает, что малыш — это ее, ее имя малыш. А маму называет так, потому что называет так эту женщину... Сегодня это кажется обыкновенным делом, а для той поры — просто невозможным. Даже Аджубей отказывался печатать: «Мальчик разочаровывается в отце ».
Но ведь ваше положение в Союзе писателей давало вам свободу. Я не читал все двести ваших произведений, но чтобы в них зазвучала еврейская тема, вам пришлось уехать в Изра­иль...
Я — русский писатель, и считаю себя навсегда русским пи­сателем. Писатель — это язык.
А Бабель тоже русский писатель?
Тоже. Дело не в темах, не в характерах, а в том, для ко­го это было написано. Ведь писатель творит не для себя — до­статочно было бы одного экземпляра. Он творил прежде все­го для русского читателя, для России.
Но и «Тяжелый песок» Анатолия Рыбакова...
Достойное произведение.
—... при всей талантливости — написан с оглядкой, во многом ограниченное произведение. Но написано оно было в условиях цензуры. А здесь, без цензуры, вам удается печа­таться?
У меня был опубликован цикл тель-авивских рассказов, один из этих рассказов был опубликован в Москве в журнале «Обозреватель», очень красивый, кстати, журнал[2]. Я написал роман «Сага о Певзнерах». Мне трудно определить место это­го романа в своем творчестве. Меня и называли мастером ко­роткой повести. Это, кстати, очень трудный жанр. В романе, большом произведении всегда найдешь, где спрятаться. Здесь не спрячешься, всегда просчеты автора будут замечены. Все видно как на ладони. Но все характеры должны быть вылепле­ны, как в романе, но коротко! Это очень трудно. Моя самая большая повесть была в два с половиной листа — около полу­сотни машинописных страниц. И тут я маханул роман. По ду­ховной направленности это очень важная для меня книга. «Са­га о Певзнерах» печаталась в «Калейдоскопе». Кроме того, я публикуюсь в журнале «Алеф», в журнале «Обозреватель».
Объединяло ли что-то писателей, которые уехали?
«Третью волну» я знал хорошо, потому что многие из них были авторами «Юности», а я был членом редколлегии этого журнала. В редколлегии я курировал прозу. Я и принес в журнал повесть Анатолия Гладилина «Хроника времен Вик­тора Подгурского». Гладилин был зятем известного писателя Якова Тайца, слушателем авиационного училища. Толя Глади­лин тогда ухаживал, а потом женился на Маше Тайц. Яков по­звонил, что «он пишет авангардистское, я в этом ничего не по­нимаю». Мне такая литература тоже не близка, это антипод того, что я делаю, я воинствующий реалист. Не вижу в этой литературе ничего особенного. Великое в литературе — про­стое. Все великое — просто. Для меня самая гениальная строч­ка в мировой поэзии — «Выхожу один я на дорогу». Здесь — вся судьба поэта, и его одиночество, и гениальность. А все эти закидоны, которые сейчас культивируют... Ведь литература — это прежде всего повествование о жизни. Я принес эту по­весть, Катаев прочитал. Он все умел, мастер был величайший, но не любил авангардистских штучек. Зачем это все? И вот Ка­таев прочитал и вынес вердикт: «Автор — человек одаренный, но трудно из этого вывести многое. Если займешься...» Мы сели с Гладилиным, как следует поработали, и мне кажется, что эта повесть — лучшее из всего, что Гладилин написал. Я был свидетелем того, как входил в литературу Аксенов — кра­са и гордость «Юности», Анатолий Кузнецов, Горенштейн. Первые двое были в составе редколлегии. Я встречался с эти­ми авторами. Они очень разные писатели. У них есть стиль, есть своя интонация, своя походка в литературе. А сейчас идет поток бесстилевой литературы. Если перемешать — непо­нятно, кто пишет.
Но ведь молодежь потому и не воспринимает прошлое, что о нем слишком много лжи. Слишком разными выглядели известные исторические и культурные деятели: в произведе­ниях — гуманисты, а в жизни — увы...
Лидия Корнеевна Чуковская, человек очень честный, порядочный, издала книгу «Процесс исключения», где описы­вает все очень подробно и не щадит и очень больших писате­лей. Взять, к примеру, Валентина Петровича Катаева. Писа­тель весьма крупный, другое дело — его человеческие качест­ва. Может быть, они и не дали ему возможности стать вели­ким писателем, по тому, что дал ему Бог, — он вполне этому соответствовал. Михалков, например. Я с Михалковым дру­жил много лет. Сейчас о нем частенько судят несправедливо, а ведь Михалков очень многим делал добро. Очень многим. Он был человеком могущественным и при Хрущеве и позже, при Брежневе, и свои возможности он направлял на пользу лю­дям. Был истинным интернационалистом. Сейчас ему, конеч­но, трудно. Он тоже не «активничал» никогда. Маршак счи­тал его «самым великим детским поэтом». Самая чистая детская интонация в русских стихах — у Михалкова. Два тома грандиозных детских стихов. Может выйти на сцену и говорить: «У меня в кармане гвоздь, а у вас?» Или: «В этой речке утром рано утонули два барана». Такое ощущение, что этистихи были всегда. И он считал его великим баснописцем, вторым после Крылова. Ведь его басни это не только «Лиса и бобер» или «Заяц во хмелю». Он, например, 20 басен написал первоклассных.
Но есть у него и басня о людях, которые все ругают, а сало русское едят.
Да, было и это. Но при всем при этом надо помнить, что Белинский утверждал, что писателя надо оценивать только повзлетам. 74 страницы у Грибоедова гениальных. А гениально написать нельзя ни одной страницы случайно. Михалкову сейчас инкриминируют активность в наказании писателей. Но многих он здорово выручил, и об этом сейчас молчат. Словом, много было людей, о которых есть что вспомнить. Если господа, вы так против Сталина, то помните: нельзя бороться против советской системы советскими методами. Вы мне лучше назовите хоть одного человека, который протестовал против Сталина, кроме Мандельштама. Такого человека не было в природе.
Вы долгие годы были секретарем Союза писателей. Жалеете ли вы о каких-то совершенных в ту пору поступках:'
Нет, потому что я во всем этом не участвовал, не подписывал, и все. Как-то мне это удавалось, хоть и с трудом.
Составляются новые программы по литературе, и вновь встает вопрос, кого оставлять, а кого включать новых...
О Горьком — позорная история. Сталин его обманул. Горький поверил в то, что Беломор-Балтийский канал нужен. Но весь мир преклоняется перед этим человеком, пришедшим в культуру из босяков и объевшимся культурой, эти красивости, всякие «море — смеялось» — все от пресыщения культурой. «Варвары», «Дачники» — все это великая драматургия. «Жизнь Клима Самгина» — это великий роман. Так что осуждать... А вы кто есть, чтобы осуждать великого писателя? Нужно иметь право поднимать руку на Горького. Горького можно любить или не любить, и Достоевского можно любить или не любить. Хотя Достоевский величайший писатель всех времен и народов. Если вспомнить выражение Толстого, что главное в литературе — это воссоздание человеческого харак­тера, то так высветить человеческий характер, как Достоевский... Он показал: вот то, кто вы есть! И все. Здесь — полная правда о людях. Он предвидел все. Мы смотрели «Бесов» в театре недавно — ужас, он словно вчера написал. Толстой — мой любимый писатель. Он все же давал надежду. А Достоевский, как мне кажется, надежды не оставлял. Поэтому как можно относиться к этим людишкам, выступающим от лица «нового времени», к этим моськам? Могли ли принимать такие явления, как запугивание Евтушенко? Можно по-разному к нему относиться, но это большой поэт и вообще явление в литературе. Поэт огромный. Одновременно доведение до края отчаяния Солженицына и Войновича... Это меня приводило просто в ужас. Я хоть и был секретарем, но я никогда не присутствовал ни при исключениях, пропесочиваниях и проч. Печально, что некоторые большие писатели по­зволяли себе активничать в то время. Вот активничать в то время было стыдно. Например, при исключении Лидии Корнеевны. Я очень дружил с Фридой Вигдоровой — кстати, вели­колепной учительницей, и мы с ней подробно обсуждали все, что творилось в то время.
Той самой Вигдоровой, которая вела стенограмму суда над Бродским...
Да-да, кстати, сам процесс доказывает, что культура то­го времени вовсе не была здоровой, нет. В тоталитарном об­ществе абсолютно здорового быть не может. Но зачем выпле­скивать всю воду? Был прекрасный балет, был Арам Хачату­рян, и был лучший в мире театр, а детский — вообще лучший в мире. Но и страх был большой. В кого этот карающий перст ткнет — было совершенно неизвестно. Достаточно, что были арестованы Рокоссовский, Королев, Мерецков... Сколько же их было? Ведь мы узнаем только о тех, кто узнан нами слу­чайно. Сталинская эпоха — самая страшная эпоха, совершен­но особая, не вписывается ни во что. А потом — приметы этой эпохи, признаки этой эпохи, и все, что нес с собой тоталитар­ный режим. При болезни организм быть здоровым не может. Это был больной режим.
Так режим не терпел писателей или писатели уезжали от больного режима?
— Я думаю, что писатель, живущий за рубежом, уже уе­хал, и где он — кому какое дело? Это личное дело самого пи­сателя... Но коль это существует, прогрессивно то, что вернул­ся Солженицын. Это обнадеживает. Он — великий человек: такого борца, несгибаемого человека, художника трудно найти. Ведь художник обычно изнеженное существо, а не во­ин. Фигура удивительная. Он приехал, он вернулся в Россию. То, что он проехал по всей России, — это красиво. Не в Ше­реметьево пионеры с цветами встречали — а проехал по всей России, вгляделся в жизненные изменения, в жизнь народа. А вот потом — мелькание, а гений не должен мелькать, он должен быть загадкой. Вообще, ждет своих Шекспиров и Достоевских эта эпоха.
Русская литература — по-прежнему цельная или полу­чилась литература метрополии и литература диаспоры'?
Литература не определяется местом ее создания.
Но вместе с тем у вас появляется в эмиграции новый жанр, появляются новые темы...
Большой писатель имеет такие приметы определенные, которые отличают его от писателя, например, только талант­ливого. Например, Солженицын — самая крупная, масштаб­ная фигура. Все в его жизни сплелось. Пушкин тоже был ис­ториком — «История пугачевского бунта». Наиболее сильная проза, реалистическая проза — у Виктора Астафьева. Его дис­куссия с Эйдельманом — зло с двух сторон. Они оба были не вполне этичны. «Царь-рыба», «Последний поклон», «Пастух и пастушка» — близко к классике. Так вот, если по взлетам, то «Белый паро­ход», «Прощай, Гульсары» и, пожалуй, «Плаха» Айтмато­ва — просто классика, чистопородная классика. Айтматов — это огромный писатель. Я бы еще вспомнил Булата Окуджаву и Фазиля Искандера. Это - великая кучка. И все они — пред­ставители все-таки единой русской литературы, ибо литерату­ру объединяет язык.
Какие свои произведения вы рекомендовали бы для включения в программу?
«Мой брат играет на кларнете», «Поздний ребенок», «Безумная Евдокия», конечно. Я очень люблю «Раздел иму­щества», «Безумная Евдокия» и есть повесть, которая стоит особняком: люблю «Домашний совет».
Простите за банальный, очевидно, вопрос: детским пи­сателем быть труднее, чем писать для взрослых?
Я себя детским писателем не считаю вообще. Я когда-то писал для детей, и некоторые вещи были популярны: «Саша и Шура», «В стране вечных каникул» и др. Магия известнос­ти — есть писатели, которые, что ни напишут — все ста­новится классикой. Я не детский писатель, я писатель, кото­рый пишет о нерасторжимости детского и юношеского ми­ров — это главное в моем творчестве (хотя слово «творчест­во» я терпеть не могу). Дети живут в мире взрослых людей. Реально со всеми своими играми они сталкиваются с жизнью взрослых ежечасно, они зависят от этой жизни. Они прекрас­но видят и разбираются во всех конфликтах, которые проис­ходят в этом мире. Я не признаю бездетных произведений. Ну, рассказ еще может быть таким. Большой литературы без де­тей невозможно представить, невозможно представить себе произведений Толстого и Достоевского без детских образов. Мир — это сложенные семьи. Что ни возьми — семья. Такой выдающийся человек, как Эфрос, понимал, что в детском воз­расте каждый год — это эпоха. Он понимал это, и потому при нем был великий детский театр. 9 и 12 — это два разных че­ловека. Детский театр — сказки Пушкина, сказки Маршака. Подростковый театр — великолепной в свое время была дра­матургия Виктора Розова, прекрасные пьесы Лунгина и Нусинова. У меня шло девять спектаклей в Москве. Писатель, ко­торый этого не понимает, — он безадресен. Не вовремя про­читанная книга чаще всего угроблена. Детские писатели у нас были когда-то прекрасные. Была великая детская литература. Есть и сейчас прекрасные детские писатели, я их всех очень люблю, но раньше были — Маршак, Чуковский, Кассиль, Ми­халков, Бианки, Барто, Носов — великолепный, кстати, дет­ский писатель, Драгунский — это были адресные писатели. Дети всего мира им радуются.
Какое изменение в жизни современной России привле­кает вас больше всего?
То, что писатели могут приехать, — огромный плюс. Значит, они не отторгнуты от страны. И я верю всем сердцем, что и я не буду отторгнут никогда. Мы были и, надеюсь, ос­тались страной высочайшей степени духовности.


[1] Некоторое время спустя Святослав Федоров погиб в авиакатастрофе — Л. Б.
[2] Журнал «Обозреватель» просуществовал лишь короткое время.

 

Каждая женщина хотела бы иметь такие эксклюзивные ювелирные украшения, которых нет ни у одной из ее подруг, По нашему каталогу Вы можете выбрать элитные изделия с бриллиантами, имеющими натуральную природную окраску различных цветов. Это редчайшие драгоценные камни - фенси.

 
К разделу добавить отзыв
Права защищены. Копирайт@Борис Ланин. При цитировании ссылка обязательна.