Вы не пробовали прочитать от начала до конца утопию? Ну, например, Томаса Мора, Сен-Симона или Фурье? Скучное занятие, не правда ли? Это и понятно: ведь авторы вовсе не стремились развлекать своих читателей. Их целью было - изменить мир, а это дело серьезное, обойдется и без развлечений. Подробно и дотошно описывали они, как и где будут люди в утопическом государстве работать, в каких условиях будут жить, долго ли будут отдыхать. Вот и получались произведения, жанр которых определить непросто: то ли философский трактат, что ли политический прогноз, то ли вольная фантазия на тему государственного переустройства. Еще стоит поразмышлять, художественная ли это литература. Зато антиутопия - штука захватывающая и интересная. Если, конечно, это хорошая антиутопия. Например, в 1986 году московский писатель Александр Кабаков написал антиутопию "Невозвращенец", где предсказал многие-многие особенности нашей сегодняшней жизни: и распад казавшегося монолитным Советского Союза, и межнациональные распри, и разгул преступности. Невеселая получилась картина, но правдивая. В романе Владимира Войновича "Москва 2042" писатель иронично рассказал о том, как смыкается коммунистическая идеология, всепроникающая государственная безопасность и церковь, которую возглавляет "генерал религиозной службы" отец Звездоний.
Вообще, антиутопия непременно включает в себя описание утопического государства. Только если настоящие утописты предлагали рецепт человечеству, спасение от всех социальных и политических бед, то авторы антиутопий хотят создать прежде всего художественное произведение. Утописты предлагают счастье для всех, для всех сразу. А вот антиутописты берут обычного человека из утопического общества, и предлагают читателю разобраться: чем же расплачиваются за это всеобщее счастье конкретные обычные люди, те, кого принято называть простыми обывателями.
Дань антиутопическому жанру отдавали Херасков,
В.Одоевский, Достоевский, но по-настоящему жанр расцвел в ХХ веке. Почему? Да потому что именно в нашем, заканчивающемся ныне веке утопии начали сбываться. Первой страной сбывшейся, реализованной утопии стала наша многострадальная родина. И тогда одним из первых пророческих романов стала замятинская антиутопия "Мы", написанная в 1920 году.
Писатель описал в ней Единое Государство, которое еще не было построено и еще только намечалось в футуристических коммунарских проектах. В этом Едином Государстве у каждого есть работа и квартира, люди не должны думать о завтрашнем дне, развивает государственное искусство, из репродукторов льется государственная музыка, люди слушают стихи государственных поэтов, дети - как на подбор здоровые и стройные, другим государство отказывает в праве на жизнь - учатся, впитывают в себя азы государственной идеологии и истории. Но Замятин увидел главное, что несет с собой это Государство: подавление личности, всепроникающую слежку, прозрачные (у Замятина - в буквальном смысле) стены домов, всеобщее поклонение Благодетелю-государю, и, в конце концов, фантастическую операцию по разделению души и тела у каждого из граждан-"нумеров".
Конечно, все это ужасно, и эти предчувствия писатель пропускает через свое сердце. Но нужен был герой, через которого нужно было выразить все противоречия такого образа жизни. Таким героем стал Д-503. Когда он, не знающий никакой иной жизни, кроме жизни в государстве, пытается восстать против него - тут и рождается антиутопия. Да и восстание-то его самое, казалось бы, безобидное: пишет себе записки, обращенные к иным поколениям, и влюбляется в ту женщину, которая его действительно любит, а не использует свое право на него как на гражданина Единого Государства. Эта женщина, I-330, оказалась для него единственным шансом вырваться из-под магического влияния тоталитарной власти Единого Государства, шансом, который он так и не использовал.
Итак, конфликт в антиутопии возникает там, где герой отказывается видеть мазохистское наслаждение в собственном унижении властью. Так произошло с 1-330, так происходит затем и с Уинстоном Смитом, героем английской антиутопии Джорджа Оруэлла "1984". Причем антиутопический конфликт зависит только от поведения и достоинства героя, так как власть никогда не в состоянии умерить своих садистских наклонностей. По этому поводу Александр Зиновьев писал в "Зияющих высотах": "Если есть возможность осуществить насилие, они предпочитают насиловать даже в том случае, если это во вред государству и дискредитирует их самих. Они не насилуют только тогда, когда не имеют возможности для этого, в частности, когда на них давит превосходящая их сила. Насилие настолько органически присуще их природе, что они никогда не воспринимают его как насилие. Они воспринимают как вопиющую несправедливость по отношению к себе, если жертвы их насилия оказывают сопротивление или ускользают каким-то образом из их лап"
Но структурный стержень антиутопии - псевдокарнавал. Замечательный русский философ М.М.Бахтин в своих работах описал карнавал. По его мнению, в карнавал не играют, в карнавале живут. На какое-то короткое время - на день-другой
- между людьми, находящимися на разных ступенях человеческой иерархии, разрывается дистанция, все веселятся, ибо оказываются равными друг другу, они избирают "шутовского короля" - только на время карнавала таковым оказывается обычно самый захудалый и опустившийся человек.
Праздность - от чего этимологически и произошел "праздник" - предполагает не только временный отдых от работы. В этом - только внешняя сторона праздника. Гораздо более важное обстоятельство связано с тем, что высвобождается ВРЕМЯ. И хотя праздник все равно предполагает исполнение той или иной социальной роли (пусть даже это будет роль "равноправного участника"), все-таки человек
получает право на самостоятельное распоряжение временем.
Само ожидание праздника помогает переносить ежедневную рабскую зависимость от общества, в той или иной мере завуалированную зависимость от него. Потому и праздник становится триумфом полноправного, свободного гражданина. Только на эти дни получает право быть РАВНЫМ САМОМУ СЕБЕ, и даже если он выберет обычное, ежедневное свое занятие, это будет его СВОБОДНЫЙ ВЫБОР. Индивид получает ПРАВО НА СВОБОДНОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ВРЕМЕНИ СВОЕЙ ЖИЗНИ.
Но все это очень быстро заканчивается, ибо власть никогда не отдает свои властные полномочия со смехом и весельем. Борьба за власть - всегда борьба трагическая, а иногда и кровавая. Так вот, принципиальная разница между классическим карнавалом, описанным М.М.Бахтиным, и псевдокарнавалом - порождением тоталитарной эпохи - заключается в том, что основа карнавала - амбивалентный смех, основа псевдокарнавала - абсолютный страх.
Как и следует из природы карнавальной среды,страх соседствует с благоговением перед властными проявлениями, с восхищением ими. Эта амбивалентность оказывается "пульсаром": попеременно "включается" то одна, то другая крайность, и эта смена становится паранормальным жизненным ритмом.
Сущность страха, которым охвачен Д-503 в романе Евгения Замятина "Мы", - в освобождении от страха "экзистенциального". Этот страх перед самым фактом человеческого существования остается в глубинах подсознания и переносится на страх перед "врагами великой цели".
Вместе с тем страх является лишь одним полюсом псевдокарнавала. Он становится синонимом элемента "псевдо" в этом слове. Настоящий карнавал также вполне может происходить в антиутопическом произведении, где создается философское напряжение между страхом обыденной жизни и карнавальными элементами, пронизывающими всю повседневность. Разрыв дистанции между людьми, находящимися на различных ступенях социальной иерархии, вполне возможен, и даже порой считается нормой для человеческих взаимоотношений в антиутопии. Скажем, в Едином Государстве практически сняты - согласно карнавальным традициям - формы пиетета, этикета, благоговения, разорвана дистанция между людьми (за исключением дистанции между нумерами и Благодетелем - сакральной персоной). Тем самым вроде бы устанавливается "вольный фамильярный контакт между людьми" - привычная карнавальная категория. Но фамильярность эта имеет в своей основе право каждого на слежку за каждым, право доноса на каждого в Бюро Хранителей. Именно этим отныне определяется "новый модус взаимоотношений человека с человеком" (М.М.Бахтин) в тоталитарном обществе.
Карнавальные элементы проявляются еще и в пространственной модели: от площади - до города или страны, а также в театрализации действия. Иногда автор прямо подчеркивает, что все происходящее является розыгрышем, моделью определенной ситуации, возможного развития событий. Более всего это связано с карнавальным мотивом избрания "шутовского короля".
Состоит же псевдокарнавал из различных сюжетных эпизодов, которые можно назвать аттракционами.
Аттракцион как сюжетный прием антиутопии вполне органичен другим уровням жанровой структуры. Эксцентричность многих героев антиутопии проявляется в их творческом порыве, в стремлении овладеть творческим даром, не подвластным тотальному контролю власти. Однако для читателя уже само сочинение записок человеком из антиутопического мира становится аттракционом.
Аттракцион становится излюбленным средством проявления власти. "Как Иегова", спускается с неба Благодетель, дурачится, ерничает, циркачествует м-сье Пьер в "Приглашении на казнь" Владимира Набокова, обращает воду в водку (пародирование евангельского мотива) Леня Тихомиров в "Любимове" Абрама Терца, аттракционом кажется вся жизнь на поверхности обитателям подземной страны в "Лазе" Владимира Маканина. Аттракцион "въезд на белом коне" годами готовит Сим Симыч Карнавалов в "Москве 2042" Владимира Войновича. На "монтаже аттракционов" держится весь "Остров Крым" Василия Аксенова, где множество самых разнообразных аттракционов: гонки "Аттика-ралли", высадка советского десанта под спокойное лживое объявление теледиктора о военно-спортивном празднике "Весна", парад стариковофицеров для торжественной капитуляции Добровольческой Армии.
Ритуализация жизни - еще одна структурная особенность антиутопии. Общество, реализовавшее утопию, не может не быть обществом ритуала. Там, где царит ритуал, невозможно хаотичное движение личности. Напротив, ее движение запрограммировано. Сюжетный конфликт возникает там, где личность отказывается от своей роли в ритуале, и предпочитает свой собственный путь. Без этого нет динамичного сюжетного развития. Антиутопия же принципиально ориентирована на занимательность, "интересность", развитие острых, захватывающих коллизий.
Обилие ритуалов в жизни Единого Государства связано с дионисийскими и прадионисийскими культами, о которых замечательно писалВяч. Иванов. Это множество ритуалов говорит, по сути, о профанации веры. Кровавые ритуалы обставляются с особой церемонностью и пышностью. Кроме культовых корней, эта приверженность к ритуалам может быть объяснена и тонким замечанием Э.Фромма: "Вообще говоря, ритуал, - это общее для многих действие, выражающее общие стремления, которые имеют основания в общих ценностях. <...> ... простые ритуалы не обязательно рациональны. Например, в ритуалах, связанных со смертью, могут иметь место в большей или меньшей степени подавленные иррациональные элементы, мотивирующие ритуал; например, сверхкомпенсация за подавленную враждебность по отношению к умершему, реакция на сильный страх смерти и магические попытки защитить себя от этой опасности" [ Фромм Э. Психоанализ и религия/Пер. с англ. //Сумерки богов. - М.:Политиздат, 1989. С. 214.]
Таким образом, рафинированные технократы все еще зависимы от своего доцивилизованного прошлого. Они считают себя равными богу, но их страхи - это страхи людей,а не богов, однако реакция на страх проявляет в них жестокость и нетерпимость. В "Мы", так же как и в ранних работах, Замятин прославляет взрыв иррационального, естественного в личности. Спонтанные выражения "плотской" любви контрастируют на протяжении всего романа с регламентированной "билетиками" системой Единого Государства. В союзе с 1-330 герой Д-503 временами ощущает себя вне времени и пространства.
Авторитарные - а тем более тоталитарные - системы имеют четкий внутренний стержень, подобно тому, который находится в чреве Останкинской телебашни и распирает ее изнутри, не давая возможности опрокинуться в ту или иную сторону. Этот стержень складывается в общественной системе, описываемой в антиутопии, из двух разнонаправленных сил: мазохизма человека массы и садизма тоталитарной власти. Эти же силы составляют и важнейшую часть репрессивного псевдокарнавала, ибо карнавальное внимание к человеческому низу, к телу и телесным, чувственным, "низким" наслаждениям, выливается в репрессивном пространстве к гипертрофии садо-мазохистских тенденций.
Кстати, в реальной советской жизни, которая как раз и строилась по законам псевдокарнавала, псевдокарнавальные процессы, вроде "московских процессов" или "дела врачей", становятся как раз фактором изживания страха. Вслед за объявлением процесса слышится вздох облегчения: развенчаны очередные шутовские карнавальные короли, назван враг, им оказался кто-то другой. Объявление всеобщего врага, врага псевдокарнавала, в данном случае - врага народа, ибо весь народ кружится в этом репрессивном действе - pointe, кульминация, за которой следует катарсис. Выявление, конкретизация врага на некоторое время устанавливает передышку от страха. Сформулированная цель как бы получает благодарность индивида в форме этой самой психологической защиты.
Страх в антиутопии перерастает свои исконные признаки, связанные с причиняемым объекту беспокойством, и превращается отчасти в элемент наслаждения. Страх выдавливает из личности производительную активность, которая проявляется в самых разнообразных формах: от творческого "зуда" до сексуальной распущенности и всевозможных проявлений агрессии. Гораздо чаще страх проявляется в ситуациях, где им обуян герой, где герой беспокоится, боится, страшится. Таких сцен мы найдем предостаточно, в общем-то, в любой антиутопии. Страх становится всепроникающим эфиром, который заметен только в человеке, в его поведении и мыслях.
Итак, в основе антиутопии - пародия на жанр утопии либо на утопическую идею. Лучшие образцы - произведения Замятина, Платонова, Набокова - стали классикой русской литературы. Однако открытия, сделанные в классических произведениях, - образ псевдокарнавала, история рукописи как сюжетная рамка, мотивы страха и преступной, кровавой власти, неисполнение героем просьбы возлюбленной и вследствие этого - разрыв, - все это "заштамповывается", составляя определенный метажанровый каркас. Отныне этот каркас будет повторяться, становясь как бы обязательным, и преодоление этой обязательности станет новаторством "следующего порядка". То, что на сегодня представляются обязательными признаками жанра, завтра уже окажется лишь определенным, пройденным этапом его развития.
Борис Ланин
Доктор филологических наук, профессор
